|
(рассказ)
Небо, словно
прохудилось – вторые сутки идёт дождь. Всё вокруг покрылось серой пеленой.
Ничего не видать вдали: ни не ба, ни луга – всё одним цветом. Лес недалеко от дома, но и он, не похож на лес, а
стоит перед глазами темной стеной. Всё окутано неуютной мокротой и прохладой.
Ни голосов птиц не слышно, ни какого-либо людского разговора или шума машин,
только и слышно бесконечное монотонное шипение дождя по крыше. Если ветер дунет
посильнее, с порывом, то мелодия дождя меняется - тут уж он начинает хлестать
по стеклу. Чуть появится седая проплешина и тут же ветром нагонит темные
косматые тучи и снова сплошная серость.
Грустно, ох
как грустно, одинокому человеку слушать эту музыку дождя. Ни одной живой души
рядом. Сидит Иван Сергеевич у окна
смотрит на мокрое стекло и слушает. Вроде, как и действительно музыка
получается: то по крыше, то по стеклу, то с ветром, а то ветер стихнет, вот и
меняется мелодия. Провожая взглядом, бегущие по стеклу струйки, Иван Сергеевич
многое чего вспомнил из своей жизни: и детство, и юность, и войну, и любовь
свою – Марию, с которой прожил более полувека. Жизнь прожил долгую, много чего
пришлось испытать. Смотрит Мария на него с портрета веселыми глазами, уголки
губ чуть растянуты на улыбку. Смотрит так спокойно и ничего не скажет. Порой
кажется, что вот-вот зашевелятся её губы и сорвётся привычное – Ваня, но – нет,
молчит Мария, второй года пошел, как молчит.
Иван Сергеевич Воронов более 40 лет отработал
лесником. Тогда было принято лесникам жить на кордоне. Поженились с Марией и
поселились тут, в этом доме. Да так и прожили на одном месте. Детей Бог не
послал. Жили друг для друга, жалели друг друга. А вот доживать приходится
одному, разлучила их смерть Марии. Тяжело переживать такую разлуку, вечную. И
надо бы переехать в поселок, поближе к людям, но не может Иван Сергеевич это
сделать, всей жизнью и памятью о жене, он привязан к этому месту. Вот и решил
жить тут столько, на сколько позволит здоровье.
А ветер
разыгрался такой, что старая береза, растущая недалеко от дома, стала монотонно
и жалобно скрипеть. Старик пристально всматривался в окно, и время ещё не
позднее, но ничего, кроме, опускающейся седой пелены, не видно. Он встал, чтобы
посмотреть в другое окно, с противоположной стороны, но и там, окно словно
уперлось в непроглядную серость.
- Свет бы
включить, заговорил сам с собой, - всё на душе помягше станет.
- Да нет, не
буду, гроза, кто её знает…
Теперь ему
часто приходится разговаривать так вот в пустоту. Сам себе задаст вопрос, сам
же и ответит на него. Не с кем обмолвиться. Разве только с Марией поговорит, глядя на
фотографию, да с печкой. Да, для него печка, как живая душа. Жалуется ей, когда станет холодно, или, когда боль в пояснице. А как же. Затопит печку, и душа её оживает, становится тёплой.
Ляжет на горячие кирпичи и прогревает спину, а сам всё говорит, говорит,
жалуется на свой недуг. А она его пригреет, успокоится старик и заснет. А когда
проснётся, то и спине легче.
Вот и сегодня
неуютно в доме без тепла. «Ну, что, голубушка, - поглаживая остывшую печь,
ласково заговорил Иван Сергеевич, - давай погреемся что ли?» «Ты то, как
думаешь, Мария, затопить печку – то?» Не торопясь, он уложил дрова, поджог
бересту и огонёк заплясал, облизывая красным языком сухие полена. Набрав силу,
огонь загудел, вырываясь через дымоход на волю.
«Ну, вот и заговорила, вот и ожила» - продолжал певучим языком старик.
Языки пламени через открытую дверцу отражением запрыгали по фотографии жены,
висевшей напротив. «Вот хорошо, и Марии теплее станет и мне веселее, когда ты
вот так дровишками-то потрескиваешь». «Оживает душа – то. А как же, раз теплая,
значит живая, так оно и есть», - уверял сам себя Иван Сергеевич, подставляя
ладони к открытой дверце печи.
- Ну, а теперь
давай покурим, присаживаясь напротив открытой дверцы, ласково проговорил Иван
Сергеевич, в предчувствии удовольствия.
Он так и
считал, что печь в этом деле составляет ему компанию. Иван Сергеевич в эти минуты
любил закуривать махорку. Курение махорки для него - особый процесс. Это
напоминает ему и фронтовые дни, и фронтовых друзей, с которыми делили щепоть
табака, а бывало и затяжки делали по очереди, чтобы всем поровну.
Не спеша,
ровной ленточкой оторвал кусок от газеты и привычным движением скрутил «козью
ножку». Тщательно прокрутил конец её поверх языка, склеивая слюной, и, не
вынимая изо рта, полез в карман за махоркой. Извлёк кисет, подаренный женой,
достал хорошую щепоть табака и высыпал на широкую, мозолистую ладонь. Исходящий
горьковатый запах табака, смешанный с донником, приятно защекотал в ноздрях и
старик смачно с усердием чихнул. Набив плотно табаком «козью ножку», он извлёк
из печки обугленное палено и, прикурив, выпустил увесистое облако пахучего
дыма. Оно не надолго задержалось у дверцы, растянулось и, проглоченное печью,
исчезло.
Не спеша,
курил и смотрел на дорогой сердцу кисет, на вышитые слова малиновыми нитками –
дорогому Ване. Мария ему сшила не один
кисет, тех уже нет, а этот – последний, и он относился к нему бережливо. Помнит
хорошо, тот день, когда жена подарила его. Праздник был – День Советской армии
и военно-морского флота.
- Сколько лет
вместе, - а дарила со смущением, вспоминал Иван Сергеевич, глядя на портрет, -
румянец тогда выступил на щеках.
Долго ещё смотрел
на вышитые малиновыми нитками слова – Дорогому Ване. Покурил, поговорил, и легче стало. «Ну, вот
пора и спать», - подумал старик. Привычным движением, не торопясь, он взлез на
тёплую печь, улёгся поудобней, закрыл глаза. Но гул ветра в трубе долго не
давал ему заснуть. «Ну, что же ты всё гудишь и гудишь, гудишь и гудишь?» - бормотал
лесник. Тепло от горячих кирпичей приятно расходилось по всему телу, шум ветра
уходил куда-то всё дальше и дальше и, наконец, затих. Казалось, в этом доме всё
было подвержено крепкому сну: и старик спал, и печь, и тяжелый деревянный стол,
и стоящие вокруг него табуретки. И только добрые глаза Марии спокойно и открыто
смотрели с фотографии в сумеречную тишину дома и монотонно тикали на стене старые
часы – ходики.
Март 2012 г.
Н. Чербаев.
|