|
Прогуливаясь
по окрестностям родной деревни, я незаметно для себя зашел на колхозный двор.
Теперь-то он, конечно, не колхозный, колхозов давно нет. Но раньше здесь
располагалась бригада № 2 колхоза «Маяк». Перед моим взором предстала унылая
картина разорения. Почти каждое здание, пришедшее теперь в негодность, а то и вовсе не
сохранившееся, я помню действующим. Многие из них строились на моей памяти. Вот
мельница. Заброшенное кирпичное здание, с запыленными окнами, мрачно смотрящими
из глубины тех лет на заросшую высокой травой прилегающую территорию. Возле
мельницы, помнится, стояла передвижная будка. Внутри этой будки находилась
железная печка, возле которой, в холодные дни, грелись колхозники. На печке
лежал лист железа и на нем постоянно жарился горох. Мы часто забегали в эту
будку, грелись и с удовольствием этот горох ели, забившись в свободный угол,
небольшого помещения. Напротив - полуразрушенное здание телятника. Это здание,
в пору моего детства, вместе с другими колхозниками строили и мои родители. И
даже старший брат, будучи еще школьником, работал на строительстве этого
телятника. А мы – ребятишки, после окончания рабочего дня играли на стройке в
разные игры. От кузницы остался
маленький бугорок земли, поросший лебедой. А когда-то в ней работал мой отец.
Он был хорошим рассказчиком, и поэтому возле кузницы можно было часто видеть
мужиков. Они заходили к нему покурить и послушать смешные истории, которые он
порой тут же и придумывал. Рядом с кузницей располагалась артезианская скважина.
Ледяная вода с шумом вырывалась из плена металлических труб, сливалась в
деревянные колоды и далее нешироким ручьем уходила в недра реки. Мы, особенно в
жаркие летние дни, часто прибегали к скважине, пили холодную воду, умывались и,
резвясь, обливали друг друга. Из деревянной колоды поили лошадей. Во время
водопоя, мы старались попасть на конюшню, чтобы верхом доехать до скважины. Холодную
воду использовали для охлаждения молока.
Рядом со скважиной и располагался холодильник: тесовый сарай с бетонированной
емкостью для проточной воды, в котором и хранилось, охлажденное молоко. Теперь
здесь нет ни колоды, ни ручья, скважина давно забита. Крыша, стоявшей рядом
водонапорной башни, служила излюбленным местом для сизых голубей. Голубей тогда
было очень много. Преодолевая страх и, бравируя друг перед другом, мы залезали
на самый верх башни, под крышу. Сверху открывалась красивая панорама
окрестностей. На краю колхозного двора в зарослях канадской лебеды обнаружил
остатки фундамента. Здесь располагался запарник, где готовили пойло для телят.
В нем работала моя мать. Я часто ходил вместе с ней на работу и помогал носить
муку и торф (паровой котел тогда топили торфом). Огромная территория тока,
когда–то покрытая асфальтом, заросла. Здесь, особенно в уборочную страду,
кипела работа, и было многолюдно. Один за другим прибывали автомобили. Парни и
девушки разгружали деревянными лопатами зерно с машин. Кто-то, в основном
женщины, работали на сортировочных машинах. А мы - подростки, любили
покувыркаться в буртах зерна, собирая в горсть божьих коровок, за что получали
замечание от взрослых, а то и увесистый шлепок от бригадира. В пору сенокоса на току метали большое
количество стогов сена.
Зернохранилища, как убогие, сгорбленные старушки,
прижались к земле и ждут своего часа. Дело времени, и они скоро развалятся.
Глядя на все это, я ясно представлял
лица людей, которые когда– то здесь
работали. Теперь многих уже нет в живых, а многие в преклонном возрасте,
выработав свой людской ресурс, уповают на Господа Бога.
Самый, интересующий, нас ребятишек,
объект в ту пору, конечно, была конюшня. Лошадей было много. Были и рабочие
лошади, и еще молодые, необученные. Мы приходили на конюшню и за то, чтобы
конюх нам дал прокатиться верхом, чистили стойла, давали корм лошадям и поили
их. Конюхом тогда был добрый и спокойный дед Кирилл. Он никогда нам не
отказывал.
Вот теперь я стою на месте когда–то
располагавшейся здесь конюшни. От нее остались лишь поваленные временем
деревянные стены. Вспоминаю лошадей: Корюха, Буян, Чалуха, Цыганка, Орлик и,
конечно, Сивак-сивый мерин. Как только я вспомнил его, мне послышался из
далекого прошлого его протяжное и
жалобное ржанье. Я даже вспомнил его морду и, испуганные, с белыми яблоками,
расширенные глаза.
Сивак когда-то,
в пору своей молодости, был стройным и красивым мерином. Он даже, кроме
имени, носил название - бригадирская лошадь, потому что на нем ездил только
бригадир. Его запрягали в особенные, красивые сани или бригадирский тарантас.
Кормили его особым кормом. Если простым работягам-лошадям давали сено, а то и
солому, реже овес, то Сиваку, кроме всего, полагалась болтушка из муки и овса
вдоволь. Для него даже плеть была необычной - из сыромятной кожи с деревянной
резной ручкой, тогда как для обычных лошадей использовали хворостину. Так он
жил красивой сытой жизнью, пока удовлетворял потребности в быстрой езде,
сменяющихся бригадиров. Но возраст брал свое, его бег становился всё медленнее.
Однажды, по
воле начальства, решили перевести его в рабочую группу. Так Сивак стал простой
рабочей лошадью. Его обеденный рацион сменился и стал соответствовать
занимаемому статусу. Вкус болтушки из муки постепенно стерся из его памяти. С возрастом силы его покидали. Он уже не мог,
как когда-то, возить тяжелые грузы. Все чаще его стали использовать на легких
работах. Но однажды он подвернул ногу и даже эту работу выполнять уже не мог. Так
Сивак целыми днями простаивал в загоне, пережевывая солому и, обгрызая желтыми
зубами жерди, отделявшие его от воли.
Отвесив нижнюю губу, дремал, повздрагивая кожей с насохшим на ней навозом, и,
наверное, вспоминал всю свою лошадиную жизнь. Возможно представлял себя с
озорно поднятой головой в легкой упряжке тарантаса. А может, ему снился
размашистый бег и комья снега, вылетающие из-под крепких, подкованных копыт. Лозунг,
придуманный человеком – «Кто не работает, тот не ест», в полной мере отразился и на лошадиной судьбе
Сивака.
И вот, снова по велению начальства было
решено сдать Сивака на мясокомбинат. Наверное, какой-то бухгалтер, напрягая свой
аналитический ум и большие познания в экономике, посчитал, что нерентабельно
содержать нерабочую лошадь, скармливая солому (тогда как солома большими кучами
была разбросана по всему колхозному двору и втаптывалась в грязь). А может,
посчитали убытки от обгрызенных Сиваком жердей в загоне. Нам об этом
неизвестно. Раз начальство решило - так и будет. В назначенное утро к
специальной платформе для погрузки скота подъехал грузовик. Конюх накинул на
морду Сивака уздечку и, приговаривая какие-то ласковые слова, повел его на
платформу. Видно было, что конюху жалко его. Мы подбежали и спросили: «Дядя Кирилл, а нельзя ли оставить
Сивака, мы будем за ним ухаживать». Дядя Кирилл с грустью посмотрел на нас и
ответил: « Я такие вопросы не решаю, это решает начальство. Им убытки не нужны,
им нужна прибыль и отчет». Стуча копытами по деревянному настилу, и
прихрамывая, Сивак, словно приговоренный к высшей мере, спокойно зашел на
платформу, как на эшафот. Вдруг остановился, повернул голову в сторону,
собравшихся колхозников, и уныло окинул взглядом толпу. Этот взгляд невозможно
было выдержать, и я заметил, как многие опускали глаза, будто чувствуя свою
вину перед ним. Неужели он понимает суть происходящего, подумал я тогда, или
его поведение-это случайное совпадение?
Мне
даже подумалось, что если бы Сивак мог говорить, то обязательно бы спросил –
люди, за что такая немилость, в чем моя вина перед вами? Конюх слегка
подстегнул его концом уздечки, и Сивак уверенно вошел в кузов автомобиля. Дядя
Кирилл крепко привязал уздечку, похлопал ласково его по спине и пошел, не
оглядываясь к конюшне. Вся жизнь этой доброй лошади прошла перед ним. Душа
разрывалась. В следующую секунду Сивак, насколько смог, повернул голову в
сторону конюшни и, выкатив яблоки глаз, так сильно и жалобно заржал, сотрясая
мышцы осунувшегося тела, что у многих тогда навернулись слезы. Тут же
последовало многолосое ржание лошадей,
стоявших у переднего края загона. Они, словно чувствовали вечное расставание.
Смысл этого ржания могли знать только они - лошади. Их не одарила природа даром
речи, но было понятно, что они обладают чувством жалости и сердечной любовью,
которых порой так не хватает людям.
- Трогай, - выдавил бригадир, как заключительное слово
приговора, стыдливо опустив взгляд. Машина тронулась, мы долго смотрели вслед,
а Сивак продолжал ржать. Машина уже
давно скрылась из виду за поворот, а жалобное ржанье все доносилось
Вот и сегодня из далекого прошлого мне
снова послышалось это жалобное ржание Сивака.
2011 г.
|